Эта статья—логическое продолжение предыдущей публикации Дело Олега Мальцева превращается в фантом. И фантом это вовсе не преувеличение и не метафора, а вполне точное, хотя и парадоксальное, определение ситуации, в которой 30 томов материалов дела со справками, протоколами, экспертизами, ходатайствами, постановлениями, на поверку оказывается не чем иным, как….фикцией.
Фантомность такого дела проявляется прежде всего в том, что в его основе лежит вместо преступления, подтвержденного доказательствами, комбинация предположений, субъективных трактовок, инсинуаций, а иногда и откровенных нелепостей.
Именно такие дела, фантомные по своей природе и разрушительные по последствиям, заслуживают пристального внимания. Так на чём же сегодня держится одно из таких дел, дело Олега Мальцева?
Но прежде чем перейти к анализу того, на чём сегодня удерживается конструкция, именуемая «дело Олега Мальцева», необходимо зафиксировать обратное: на чём она уже НЕ держится. И это, пожалуй, самый важный момент перехода: фантом продолжает существовать, но его геометрия рассыпается на мелкие элементы, тающие на глазах. Оно уже не держится ни на правдоподобии обвинительной версии, ни на внутренней логике хода следствия, ни даже на том, что вначале выдавалось за доказательства. Всё это либо опровергнуто, либо утратило вес, либо превратилось в “ритуальные мантры” стороны обвинения. Процессуальная система продолжает поддерживать фантом по инерции, не веря в него, но уже опасаясь, что признание того, что дело превратилось в фантом, потребует признать и несостоятельность собственных действий. Поэтому прежде чем разбирать, что ещё остаётся в распоряжении обвинения, начнём с обратного: с того, что уже не работает и не убеждает.
“Исчезнувшие” свидетели
Показание, как и любое свидетельство, существует не в моменте фиксации, а в процессе диалога: когда его можно проверить, поставить под сомнение, в конце концов, переспросить. Именно тогда оно приобретает статус доказательства, а не просто рассказа под протокол.
Однако в данном случае процесс строится вокруг показаний свидетелей, которых нет. Они упоминаются, на них ссылаются, но ни один из этих свидетелей не присутствует в зале, ни один не может быть вызван повторно. При этом именно на показаниях исчезнувших свидетелей продолжает держаться обоснование содержания под стражей 7 человек уже 9 месяцев.
Прокурор парадоксальным образом продолжает ссылаться на возможность влияния на тех, кого невозможно даже теоретически достигнуть. Свидетели, о которых идёт речь, находятся за пределами страны, не являются гражданами Украины, и, как прямо признаёт сторона обвинения, установить с ними контакт не представляется возможным.
Прокурорское «это мое мнение, я так считаю»
Слушая выступление стороны обвинения (запись каждого заседания выкладывается на Ютуб-канале), ловишь себя на мысли, что становишься участником дискуссии, в которой вместо аргументов — мнение, причем произносимое с такой уверенностью, будто это мнение само по себе способно заменить факт.
Хотя больше удивление вызывает не сама речь, а то, что прокурор, являясь должностным лицом, которое государство наделило определенными функциями, предпочитает не ссылаться на доказательства, а формулировать личные убеждения. Столь откровенного доверия к собственному вкусу и правовому чутью не часто встретишь.
Когда прокурор начинает строить обвинение на собственных представлениях о чем-то возможном, желаемом или логически вероятном, возникает странный эффект: будто перед нами человек, не произносящий речь в суде, а читающий публичную лекцию в жанре, что такое хорошо, и что такое плохо. Можно услышать уверенность, можно уловить внутреннюю убеждённость, но никак нельзя найти то, что в уголовном процессе принято считать основанием для обвинения.
Можно допустить, что прокурор действительно искренне считает, что обвиняемые опасны, а “исчезнувшие” свидетели подвержены риску. Но искренность — категория нравственная, не юридическая. В суде её недостаточно. Иначе судебный процесс начинает напоминать философский клуб, в котором стороны делятся своими представлениями об этике и морали.
Уголовный процесс не может строиться на доверии к чьей-то личной позиции. Мнение, даже произнесённое государственным служащим, остаётся мнением. Более того, каждое утверждение должно откуда-то следовать: из документа, из показания, из установленного обстоятельства. Поэтому прокурорское “я так считаю” не обладает юридическим весом до тех пор, пока не подкреплено фактом.
Когда возвращают оружие, которым собирались захватывать власть
Бывает, что предмет приобретает значение не по своей природе, а по тому, как о нём говорят. Изящная гравюра становится иконой, если на неё достаточно долго молиться. Чашка — реликвией, если поставить её под стекло и повесить табличку. То же произошло в деле Олега Мальцева: официально зарегистрированное оружие, не просто уместное, а столь необходимое в условиях военного времени, по версии стороны обвинения превратилось в объект, в котором чуть ли не заключена суть вселенского заговора.
Сторона обвинения через массовые публикации в сми пытались предъявить это оружие общественности с особым драматургическим нажимом, словно речь шла не о зарегистрированном предмете личного пользования, а о неоспоримом следе готовящегося мирового переворота.
Но произошло то, что явно не входило в планы стороны обвинения. Суд, проходивший в рамках дела адвоката Ольги Панченко, выносит решение: оружие подлежит возврату владельцу. Это постановление о возврате выдается как признание очевидного: оружие приобретён законно, оно хранится на основании разрешения, а обвинение, как бы это сказать, не нашло способа убедить суд в обратном.
Пока оружие фигурировало в деле, его можно было окружать смыслом, пытаться представить его как доказательство агрессивных намерений, материальное подтверждение версии о попытке захвата власти в Одессе. Но нельзя одновременно выдвигать обвинение в захвате власти и возвращать фигуранту средство, с помощью которого этот «захват» якобы должен был быть осуществлён.
И вот возникает вопрос: если обвинение строилось на законном владении законным оружием, которое в итоге судом снова признано законным, то откуда взялась угроза? И если адвокат, якобы вовлечённая в «боевую группу», возвращает себе личное оружие по решению суда, то какова степень достоверности обвинения по отношению к другим участникам этой «боевой группы»?
На чем же держится фантом?
Существуют конструкции, которые, потеряв фундамент, продолжают стоять исключительно благодаря временным опорам. Порой достаточно убрать хотя бы одну такую опору и вся громада оседает в пыль. Архитекторы называют такие элементы аварийными креплениями. В судебной практике они приобретают иные очертания, но суть остаётся той же: фантомное дело может продолжать своё существование только до тех пор, пока кто-то… остаётся в заложниках.
Сегодня в СИЗО в качестве заложников удерживается 6 человек. Как главного фигуранта дела удерживают и учёного с двумя докторскими степенями, чья исследовательская биография публикуется на международных академических платформах, чьи работы по криминологии и социологии переведены на иностранные языки, чьё имя упоминается в европейских библиотеках, куда сторона обвинения вряд ли заглядывает. Вместе с ним пятеро его коллег. Четыре из них — хрупкие девушки, те самые, о которых в иных обстоятельствах принято говорить с уважением, называя их молодыми учеными, исследователями. Но здесь о них предпочитают говорить как о “боевой группе”, не удосужившись проверить, в состоянии ли кто-нибудь из них нести хоть один из тех инструментов, которым должна была работать эта «боевая группа».
Среди заложников также гражданин Германии, профессиональный журналист, чья биография не имеет ни военного, тем более ни боевого прошлого. Его обвиняют в действиях, совершённых в тот момент, когда он физически находился за пределами Украины, что подтверждается официальными документами. Но это обстоятельство не стало препятствием для заключение его и удержания под стражей.
Последнее на чем сегодня этот фантом держится—это люди, удерживаемые в качестве заложников в СИЗО. Пока двери следственного изолятора продолжают захлопываться за их спинами, фантом продолжает существовать.
Не случайно именно попытки изменить меру пресечения вызывают наибольшее сопротивление. Речь идёт вовсе не о безопасности или опасности для “исчезнувших” свидетелей. Сегодня вместо обоснованного законом уголовного дела перед нами открывается сцена, на которой разыгрывался процессуальный спектакль.
Оружие оказалось законным, боевая группа—украинским гражданским подпольем, доказательства—сфабрикованными, а свидетели—исчезнувшими. Вместо аргументации и фактов—прокурорское мнение, вместо опасных преступников— одесские «маськи», а вместо показаний—байки главной свидетельницы с планеты Тиния, сделанной из хрусталя и чистого золота.
Стоит хотя бы одному человеку выйти—фантом рассыпется.
Вот тогда на сцене предстанут лица. Это те, кто ежедневно обслуживал фантом, укрепляя его своими действиями, словами, реакциями. Те, кто действовали по инструкции, но со временем стали частью сценария.
Исчезнет завеса фантома, позволявшая их поступкам казаться прозрачными, и они будут представлены в ином свете.
Будут и другие лица— создатели. Те, кто прятался за фантомом, скрывая свои лица в тени. И в тот самый момент исчезновения фантома уже невозможно будет спрятаться за статусом или должностью, откупится деньгами или обещаниями. Эти лица станут узнаваемыми.